Несравненное право Николая Гумилева

Верная поклонница поэзии Серебряного века, этой статьей-эссе я открываю новую рубрику своего блога: «Серебряный век».

Не спасешься от доли кровавой,

Что земным предназначила твердь.

Но молчи: несравненное право –

Самому выбирать свою смерть.

Н. С. Гумилев, «Выбор»

Трагическая смерть в августе  1921 года одного из наиболее ярких поэтов предреволюционной поры – Николая Степановича Гумилева, расстрелянного за соучастие в заговоре против советской власти, будит воображение многих: фантастов и филологов, астрологов и политологов. Я не стану примыкать к лагерю тех, кто считает, что Николай Гумилев был сторонником Белого движения и активно противостоял большевицкому режиму, не стану утверждать, что он стал одной из многих невинных жертв красного террора, тем более не стану уверять, что он по сей день жив и незримо борется с врагами человечества (А.Лазарчук,  М.Успенский «Посмотри в глаза чудовищ»). Я  лишь попытаюсь разглядеть в строках поэта, за ними и между ними живую душу, попытаюсь угадать черты лица под масками образов лирических героев, попытаюсь проникнуть в тайну эзопова языка творчества Николая Гумилева. 

Итак, Николай Гумилев родился  3 (15) апреля 1886 года, книгой судеб ему было отмерено 35 лет. В детстве поэт, как многие сыновья дворян, мало общался со сверстниками,  и, вследствие этого, был обращен внутрь себя, пытался познавать мир в диалогах с природой, а не с людьми. В стихотворении «Детство», вошедшем в сборник «Костер»(1918) читаем:

Я ребенком любил большие,
Медом пахнущие луга,
Перелески, травы сухие
И меж трав бычачьи рога.

Каждый пыльный куст придорожный
Мне кричал: «Я шучу с тобой,
Обойди меня осторожно
И узнаешь, кто я такой!»

Только, дикий ветер осенний,
Прошумев, прекращал игру, —
Сердце билось еще блаженней,
И я верил, что я умру

Не один, — с моими друзьями.
С мать-и-мачехой, с лопухом.
И за дальними небесами
Догадаюсь вдруг обо всем.
…
Религиозное воспитание, вероятно, носило поверхностный характер, поскольку мировосприятие Гумилева-ребенка  скорее языческое. Из приведенного выше отрывка сложно понять, часто ли посещали мальчика рассуждения о смерти, или строки о ней – своеобразная дань моде, элемент стиля. Стихотворение «Память»(1920), подводящее итоги эволюции сознания, характеризует детство как период изоляции от мира, осознания некоей избранности:

…

Память, ты рукою великанши
Жизнь ведешь, как под уздцы коня,
Ты расскажешь мне о тех, что раньше
В этом теле жили до меня.

Самый первый: некрасив и тонок,
Полюбивший только сумрак рощ,
Лист опавший, колдовской ребенок,
Словом останавливавший дождь.

Дерево да рыжая собака,
Вот кого он взял себе в друзья,
Память, Память, ты не сыщешь знака,
Не уверишь мир, что то был я.

…

Эзотерическим практикам юного поэта на лоне природы суждено  было смениться рутиной учебы, в чем Гумилев не преуспел.  При этом он остался  «…некрасив и тонок», но, как любой подросток, нуждался в признании кругом сверстников.  Он издал первый сборник стихов «Путь конквистадоров», который отправил В.Я.Брюсову, стал вести с ним переписку. Еще один покровитель молодого Гумилева И.Ф. Анненский руководил гимназией, где учился Николай. Я думаю, именно тогда ранимый юноша надел маску «Жизнь удалась», под которой даже от себя самого удавалось скрыть неуверенность и детскость. В том же стихотворении «Память» он напишет об этом периоде:

И второй… Любил он ветер с юга,
В каждом шуме слышал звоны лир,
Говорил, что жизнь — его подруга,
Коврик под его ногами — мир.

Он совсем не нравится мне, это
Он хотел стать богом и царем,
Он повесил вывеску поэта
Над дверьми в мой молчаливый дом.
Сборник стихов  «Путь конквистадоpов», о котором впоследствии Гумилев не любил вспоминать, состоит из красивых вычурных баллад, позволяющих завуалировать чувства автора. В то же время молодой поэт совокупностью образов лирических героев пытается героизировать и возвеличить себя. Но герой Гумилева одинок, его окружение недружелюбно:

В том замке высоком никто не живет,
Лишь я его гордый король,
Да ночью спускается с диких высот
Жестокий, насмешливый тролль.

(из «Песни о певце и короле»)

В этом же сборнике поэт обозначил свое мировоззрение — в широком смысле эзотерическое, что соответствовало модным тенденциям периода нарастающего кризиса духовности. Наряду с Христом в стихах присутствуют Люцифер, Заратустра, и целый сонм сказочных существ. Поэт намекает на свою близость к сакральным знаниям – своеобразный реверанс Брюсову, а то и Ницше.

И ныне есть еще пророки,
Хотя упали алтари,
Их очи ясны и глубоки
Грядущим пламенем зари.

(Пророки, 1903-1905 г.)

Гумилев увлекался всем необычным – вплоть до поездок в Африку. Оставив обучение в Сорбонне, в 1908 году Гумилев вернулся  из Паpижа со сборником стихов «Романтические цветы», посвященным А.Ахматовой, которая разве что снисходила до него. В книжке преобладают женские образы, напоминающие мне Анну Андреевну. Существует мнение, что этот сборник – оккультное заклинание, приворот.  Кроме любовной лирики сборник обращает внимание к теме смерти, которая видится Гумилеву фатальной, но оставляющей избранным право выбора:
Не спасешься от доли кровавой,
Что земным предназначила твердь.
Но молчи: несравненное право —
Самому выбирать свою смерть.

( «Выбор», 1908 г.)

В России Гумилев активно общается в литературной среде, участвует в издании журнала «Аполлон», публикует в нем свои стихи и аналитические статьи о  Блоке, Брюсове, Бальмонте, Белом, Мандельштаме, Цветаевой. Он действительно стал значимой фигурой в поэтических кругах и уже не вызывал усмешки у Ахматовой. Гумилев, по свидетельству совpеменников, был самоувеpен, неуступчив, деpжал себя надменно и свысока. Но это была маска, которая, как вспоминает Ходасевич, слетала, когда он общался с детьми. Издав в 1910 году сборник «Жемчуга», и в 1912 году сборник «Чужое небо», обвенчавшись с Ахматовой, став мастером созданного им же «Цеха поэтов» (снова реверанс – масонам), провозгласив появление акмеизма, Гумилев  отправляется во второе путешествие по Африке. Неужели всё это было не его? Или он бежал от семейного разлада? Возвращаясь к стихотворению «Память», где Гумилев признавался, что не любил себя — поэта, я полагаю, что всё же он лукавит – избранник свободы искал новых впечатлений, новых целей, нового творческого вдохновения.

Я люблю избранника свободы,
Мореплавателя и стрелка,
Ах, ему так звонко пели воды
И завидовали облака.

Высока была его палатка,
Мулы были резвы и сильны,
Как вино, впивал он воздух сладкий
Белому неведомой страны.

Это сафари напоминает романы Майн Рида, которые меня всегда слегка коробили безжалостным истреблением диких животных, но кто мог предвидеть тогда, что венец эволюции — человек разумный — способен превратить в пустыню всю планету.

По возвращении из Африки, после некоторого периода богемной жизни, Гумилев  в августе 1914 года добровольно отправляется на фронт. Сослуживцы отмечают в нем не только жажду приключений и сосредоточенную церемонность поэтического мэтра, но и «философское» отношение к смерти, демонстрируемое окружающим: «однажды, идя … по открытому месту, штабс-ротмистры Шахназаров и Посажной и  прапорщик Гумилев были неожиданно обстреляны с другого берега Двины немецким пулеметом. Шахназаров и Посажной быстро спрыгнули в окоп. Гумилев же нарочно остался на открытом месте и стал зажигать папироску, бравируя своим спокойствием». На мой взгляд, это еще одна маска, за которой скрывался вполне естественный страх. В «Записках кавалериста», представляющих собой серию очерков для газеты «Биржевые ведомости» он описывает войну как  приключение для настоящих мужчин, то же настроение присутствует в финале стихотворения «Детство»:

…Я за то и люблю затеи
Грозовых военных забав,
Что людская кровь не святее
Изумрудного сока трав.

И в стихотворении «Память» поэт явно гордится этим этапом своей жизни, будто бы не сомневаясь, что иначе и быть не могло:

Память, ты слабее год от году,
Тот ли это, или кто другой
Променял веселую свободу
На священный долгожданный бой.

Знал он муки голода и жажды,
Сон тревожный, бесконечный путь,
Но святой Георгий тронул дважды
Пулею нетронутую грудь.

Но в стихотворении «Рабочий» (сборник «Костер», 1918 г.), которое принято считать предсказанием, выбором способа смерти, я вижу не покидающую внешне спокойного искателя приключений мысль о возможности этой смерти от каждой следующей пули:

….
Все товарищи его заснули,
Только он один еще не спит:
Все он занят отливаньем пули,
Что меня с землею разлучит.
…
Пуля им отлитая, просвищет
Над седою, вспененной Двиной,
Пуля, им отлитая, отыщет
Грудь мою, она пришла за мной.

Упаду, смертельно затоскую,
Прошлое увижу наяву,
Кровь ключом захлещет на сухую,
Пыльную и мятую траву.
…
Речь идет именно о Двине, на берегу которой бравировал папироской на краю окопа Гумилев. Но поклонники мистики даже поместили фрагмент про отливанье пули на памятник, стоящий в Санкт-Петербурге на берегу Невы, как пророчество поэта о способе своей смерти. Замечу, что в ряде других произведений живописно изображались отрубленные головы, что свидетельствует только, что адреналин, рождаемый «мужскими забавами», исподволь вызывал мысли об ужасе насильственной смерти.  Кажется, еще немного и поэт придет к непротивлению злу насилием или к тому, что красота спасет мир.

В послереволюционные годы  отношение лирического героя к смерти отличается куда большей серьёзностью. Герой, чувствует, что обязан помочь менее сильным духом. (сборник «Огненный столп» (1921) выходит посмертно). Но столько раз предсказываемая (или накликаемая), героиня его стихов уже рядом: после страниц биографии и томика стихов осталось перелистать лишь  протоколы допросов арестованного 3 августа 1921 года по обвинению в заговоре по «Делу Таганцева» Николая Гумилева. Последний допрос датирован 23 августа и уже 24 августа решением Петргубчека поэт был приговорен к высшей мере наказания – расстрелу. А в протоколах виден все тот же не то бравирующий не то отважный Гумилев: он не просит о пощаде, не пытается себя оправдать, не называет имен – да и были ли имена. Вернувшись в послереволюционный Петербург, Гумилев продолжал жить в своем поэтическом мире: издает книги, читает лекции в Институте истории искусств, в Пролеткульте, в начале 1921 года его избирают председателем Петроградского отделения Всероссийского Союза поэтов. Кажется, налаживается семейная жизнь во втором браке. Его взгляды или близки к большевистским или завуалированы – поэт мастерски владел эзоповым языком.  Стихи, обращенные в далекое прошлое древнего Рима, Египта и Вавилона, как катрены Нострадамуса могут быть прочитаны в контексте любого исторического периода. (Возможно, читая стихи отца маленький Лев, сын Гумилева и Ахматовой, и стал историком; всего у поэта было трое детей от разных женщин).

Итак, на допросе Гумилев держался достаточно уверенно — не чувствовал ни своей вины, ни реальной опасности, либо вновь предавался «мужским забавам». Но на этот раз он явно был дичью, а не охотником: «.Допрошенный следователем Якобсоном я показываю следующее: что никаких фамилий могущих принести какую-нибудь пользу организации Таганцева путем установления между ними связи, я не знаю и потому назвать не могу. Чувствую себя виновным по отношении к существующей в России власти в том, что в дни Кронштадского восстания был готов принять участие в восстании, если бы оно перекинулось в Петроград и вел по этому поводу разговоры с Вячеславским.
…..Н. Гумилев Допросил Якобсон 23/VIII-21 г.»
Это было последнее показание Н. Гумилева, послужившее основанием для вынесения жестокого приговора. Тогда, в августе 1921 года в защиту Гумилева выступили известные люди своего времени, в том числе А.М Горький, которому, кстати, власть Советов простила гораздо большие вольности. Но приговор уже был приведен в исполнение, место расстрела осталось  доподлинно неизвестно.

Неизвестно и то, состоялся ли выбор – несравненное право о котором писал Гумилев. Мне всё же кажется, что выбирать он мог лишь между честью и бесчестием – в ходе допроса. Но не было мистического выбора способа смерти, ибо та пришла не в пылу битвы, не в дальнем походе и даже не в старческой постели – таким мог быть выбор лирического героя Гумилева. Бесславная кончина в котле красного террора могла бы навсегда стереть для будущих поколений имя и великолепные стихи поэта. В сборнике «Три века русской поэзии», уважаемом лет 30 назад, Гумилев отсутствует, зато там есть его менее талантливый коллега по «Цеху поэтов» Сергей Городецкий, нашедший общий язык с властью в политических стихах, приветствиях партийным съездам (1931, 1958) и космонавтам (1962), в тексте кантаты «Песнь о партии».

Люблю стихи Гумилева – и ранние и зрелые, в них есть и мысль и чувство, они не более искусственны, чем воздух и вода, состоящие из молекул, в них виден рост души – доброй и светлой, несмотря на искания в тёмных мистических лабиринтах. Но (возможно, это женский взгляд) он  слишком поздно повзрослел, так и не став ответственным отцом и мужем, ответственным властителем дум. А именно безответственные властители дум и привели Россию к великой трагедии.

Мария Парамонова, август 2009 г.